-

ЛОГОФЕТ Д. Н.

«ЧЕРЕЗ БУХАРУ»

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ ПО СРЕДНЕЙ АЗИИ.

ГЛАВА VI. ¹

(«Старая крепость и город»).

Являясь одним из главных городов Гусарского края, город Динау издавна пользовался известностью, вначале как пограничная крепость, защищавшая с юга всю область, а затем как торговый город, служивший в то же время резиденцией наследников престола Гисарских миров.

Составляя в настоящее время особое Бекство — Динау постепенно превратился в небольшой городок, ведущий незначительную торговлю.

Река Ходжа-Ипак-Дарья, берущая свое начало из горы Ходжа-Ипак вместе с рекою Кизиль-Су дают воду Динаускому бекству.

Высокий холм, окруженный с трех сторон небольшою рекою, служил подножьем старой крепости; живописные развалины которой, красиво вырисовываясь среди зелени, господствовали над всем городом. Одна за другой поднимались три стены, служившие надежной защитою и делавшие крепость в прежнее время неприступною. Осыпавшиеся зубцы стен уныло торчали, [190] напоминая прежнее величие. Взойдя через ворота за первую стену, мы очутились на широкой площадке, покрытой огромными чинарами, перейдя которую и поднявшись еще сотни две шагов кверху, перед нами открылись прекрасно сохранившиеся ворота цитадели, построенные из обожженного кирпича.

Две башни по сторонам ворот и сводчатый въезд, оставшиеся совершенно не тронутыми временем, указывали на капитальность постройки. Огромные деревянные ворота из досок, больше полуаршина толщины, были закрыты, и лишь небольшая калитка являлась проходом внутрь цитадели. Все ворота были изрешечены крупными ядрами, два из которых крепко засели в верхней их части, будто глаза смотря сверху на настоящую жизнь. Масса земли была присыпана к воротам, подтверждая рассказ проводника-переводчика, что крепость пережила время тяжелой осады. Высокие заросли бурьяна покрывали собою все внутреннее пространство цитадели, заваленное грудами кирпича и щебнем.

Казалось, смерть, поразив защитников крепости, витала над этим местом, превращенным в огромную могилу.

«Здесь вот колодезь когда то был, указал нам переводчик на середину двора. «Очень глубокий, видно колодезь через всю гору проходил, но теперь в нем почти доверху навалены человеческие кости. Старые люди рассказывают, что в то время, когда после долгой осады крепость была взята приступом, победители казнили всех защитников, а трупы их бросали в колодезь».

Подойдя ближе и пролезши через бурьян, мы увидели отверстие широкого колодца, в котором белела масса костей. Маленькие ящерицы, испуганные шумом наших шагов, быстро переползали среди этих человеческих останков, исчезая в глазных впадинах черепов, очевидно служивших им удобным жилищем. Как будто с укоризной смотрели эти черепа на нас, судорожно сжав свои зеленоватые зубы.

«Однако, какая неприятная картина, нарушил молчание N, прямо тяжело смотреть».

«Это полковник говорит верно, долго смотреть на них не следует и мертвым тяжело, так как, смотря, мы нарушаем их покой. Здесь еще около ворот есть обширный подвал, и там этих костей еще больше. Если прикажете, то я покажу вам».

«Нет, зачем же, достаточно с нас. А вот интереснее знать, не находили ли здесь каких-нибудь старинных вещей?» [191]

«Нет, тюра, мертвых тревожить нельзя, и поэтому эмир не разрешает раскапывать землю. Недавно здесь случайно кто то, проходя под сводом крепостных ворот, услышал звук как будто пустоты под землею. Сняли сверху землю, и когда уже стало ясно слышно, что там есть какой-то подвал, бек писал об этом эмиру, но разрешения отрыть это место еще не получено».

Осмотрев мрачные темные подземные тюрьмы, полуразрушившиеся своды которых страшно нависли над грудами щебня, мы опустились вниз и вступили в город, на главной площади которого друг против друга высились огромные серые двухэтажные здания старинных медресе с мечетями. Лишь небольшая часть одного из зданий поддерживалась, а все же остальное пришло в разрушение. Покосившиеся стены, обрушившиеся потолки придавали обширным дворам вид полного запустения. Стрельчатые своды легких арок арабского стиля дали огромные трещины, но все же продолжали стоять, выдерживая борьбу со временем.

Несколько человек мулл испуганно вскочили при нашем входе во двор и отвесили глубокие поклоны.

«Нельзя ли нам осмотреть внутри? — спросил N.

— Сейчас, тюра, мы спросим мудариса, засуетились муллы, устремляясь куда-то, в одну из темных дверей нижнего этажа. «Можно».

«Сам мударис идет», — предупредительно сказал переводчик, указывая на приближавшегося древнего старика.

Мы обменялись приветствиями и затем взошли под арку входа, ведущего в мечеть, черные закопченные стены которой придавали ей особенно мрачный вид. Самая мечеть поражала капитальностью своих стен и полным отсутствием окон, получая свет лишь через отворенные двери.

Став на середине мечети к нам спиною, мулла опустился на колени и медленно нараспев начал вполголоса произносить какую то молитву.

— Это он о вашем здоровье молится, — словоохотливо, на довольно сносном русском языке, пояснил один из учеников. Мы несколько минут простояли молча, пока старик не поднялся с приветливой улыбкой, пригласив нас идти назад. Войдя на широкий двор, я увидел разостланную под деревом кошму и, чувствуя сильную усталость, предложил отдохнуть под тенью развесистого густолиственного чинара, закрывавшего своей [192]

— Давно ли построены эти медресе? — начал разговор N. Ведь это старинные здания без сомнения?

«Нет старина их небольшая, всего 200-300 лет тому назад были построены эти стены, хотя место под ними особенное. В одной из наших книг я читал, что здесь прежде жили особенные люди, которые не были мусульманами; они не хотели верить в Аллаха, и Аллах поразил их своим гневом за то, что они не признавали Коран».

«Подумай, тюра, эти жалкие существа учили, что мир не имеет ни начала, ни конца и не будет его иметь. В своем невежестве они думали, что люди и животные происходят одинаково, как и растения; растут как они, и никто не знает, откуда они пришли и куда уходят; а после смерти никто не будет больше жить, и нет кроме этого мира никакого другого. Их слабый ум не мог уяснить себе сущность и могущество Аллаха. И погибли они давно. Но до нас доходят, тюра, слухи, будто у вас теперь также появились такие же люди.

«Правда ли это»? — с тревогой в голосе спросил старик. Мы удовлетворили его любознательность, познакомив вкратце с основами атеизма.

Мулла задумался.

«Да это не верно, но как видите ничего нового ваши люди к прежнему не прибавили. Все это давно было и лишь хорошо забыто, так как память людская несовершенна».

Осмотрев развалины старинных бань, сильно разрушенных временем, мы прошли по тесным извилистым переулкам к крытому базару, по сторонам которого тянулся значительный ряд небольших лавок, наполненных разными товарами.

Страшная грязь и тяжелая атмосфера испарений затрудняли дыхание, не производя видимо никакого впечатления на привыкших в ней торговцев, спокойно сидевших среди этого ужасного смрада.

«Неужели нельзя как-нибудь почистить здесь улицы», возмутился N, затыкая нос и быстро шагая по направлению бекского двора.

Проводник равнодушно посмотрел вокруг и как будто удивленный странностью вопроса даже остановился.

— Это ничего тюра, потом будет все сухо, солнце высушит, — успокоил он нас.

— А чистить так снова наберется много грязи, только работа лишняя людям будет, даром время только потеряют. [193]

«Пожалуй, со своей точки зрения он и прав. Однако мы заболтались здесь, кстати, по вечерней прохладе и легче ехать».

Живо уложившись и сев на хорошо отдохнувших коней, мы выехали по гисарской дороге, и через час езды Динау уже скрылся из наших глаз. Отлично обработанные засеянные рисом и ячменем поля расстилались перед нами на огромном пространстве; масса арыков с проведенной водою перерезывали дорогу. Высоте стебли джунгары и кукурузы поднимались целым лесом, поражая глаза своею мощностью и размерами.

«Просто как деревья какие-то вырастает здесь кукуруза; я думаю, стебель и перерубить трудно, — обернулся N» и тут же, вынув шашку, срубил мясистую макушку кукурузы вместе с несколькими недозревшими початками, плотно завернутыми в листья.

— Хорошо тюра рубит — без промаха, — одобрил ехавший сзади мирахур, посланный Беком провожатым до Гисара. — Но все же наши сабли лучше рубят, чем Ваши. — Вот, тюра, у меня клинок старый от прадеда достался, и на нем тавро три кружка; он очень хорошо рубит.

— «А что значить три кружка»?

— Это, тюра, мастер ставит, который клинок делал, а значит такой знак по адату, что если кто не вынет саблю из ножен против врага за всю свою жизнь и не срубить вражескую голову, то его жена будет три раза разведена. Если же клинок при ударе не отрубит головы или сломается, то жена мастера получит три раза развод. «Хороший мастер за свою работу всегда отвечать должен. Прежде у нас очень хорошие мастера были, в Гисаре и Кала и Хумбе много клинков выделывали. Ну, а теперь войны нет, и вместо сабель ножи да лемехи к плугам делают».

Между тем вдали показались какие-то развалины — а за ними будто остров выделялась обширная картина густой растительности.

«Кишлак Заргер, — указал мирахур рукою». «Очень большой был кишлак, а теперь людей в нем нет. Все умерли; была такая болезнь, разгневался видно Аллах и прислал сюда ангела Азраила, пресекшего нить жизни у многих людей. В один месяц почти никого ни осталось. Только один Ходжа-Урус живет. Старый человек, плохо уже видит — а все же Азраил не вынул его души из бренного тела. Три раза Ходжа [194] в Мекке бывал и давно уже на свете живет. И Аллах благословил его потомством, больше десяти человек у него сыновей, и у них сыновья, и у тех сыновей свои сыновья. Пятое свое колено старик видел, а теперь один — все умерли, и некому закрыть ему глаза».

Страшно тяжелое впечатление производила полная тишина этого вымершего кишлака. Ни птицы, ни собаки. Покосившиеся сакли, обрушившиеся стены дуванов темнели среди мощной зелени привольно разросшихся садов. Груды навоза, вороха соломы, дров валялись, среди улиц, затрудняя движение лошадей.

Проехав почти через весь кишлак, мы, наконец, остановились перед большим садом, окруженным высоким дуваном. Сорванные с петель ворота уныло висели, как бы напоминая своим видом, что владелец совершенно не обращает никакого внимания на свое хозяйство. Две страшно худые собаки встретили нас лаем, в котором как будто слышалось изумление при виде людей, видимо редко заезжавших в вымерший кишлак... Широкий двор, соединявшийся с садом, сплошь зарос бурьяном. Полуразрушенные, размытые водою постройки придавали всей картине донельзя печальный вид. В углу двора, под высоким чинаром, виднелась какая-то человеческая фигура, одетая в рваный, давно потерявший первоначальный цвет, халат.

Мы слезли с коней, и подошли ближе. Белый, как лунь старик, с трудом поднявшись, сильно сгорбившись, встал перед нами, с каким-то испугом всматриваясь в нас своими ясными, немного выцветшими, голубоватыми глазами.

«Ходжа-урус самый и есть, вероятно. Здесь, под этим деревом, мы и отдохнем, решил N, всматриваясь в старика. Наши люди быстро разослали кошму под деревом, и мы расположились на отдых. Старый Ходжа, что-то бормоча себе под нос, как будто смущенный поднявшейся сутолокой, присел в стороне, пытливо рассматривая нас своими зоркими глазами.

«Что же это хозяин так далеко сел от нас, скажите ему, мирахур, чтобы садился с нами чай пить».

Мирахур удивленно посмотрел на нас, а затем, перекинувшись несколькими словами со стариком, сказал:

«Ходжа урус и по-русски, поэтому понимает».

— Как урус? — все еще не понимая, переспросил N.

«Урус, солдат был, — сарбаз, — пояснил мирахур». [195]

Старик, внимательно прислушивавшийся к разговору, подошел и остановился перед нами, сняв чалму и оставшись с открытой, коротко остриженной, головою. Иллюзия восточного убора, изменявшего физиономию, исчезла, и на нас глядело чисто русское лицо, страшно похожее на те лики святых, что мы привыкли видеть на иконах древнего письма...

«Русский я, исконний, ваше высокородие, надтреснутым голосом заговорил старик. Линейного Оренбургского батальона ефрейтором был. Больше сорока лет здесь проживаю. Видно за грехи наказал Господь, что забросил меня в эти места...»

— Садись, старик, расскажи, пожалуйста, как ты это сюда попал, — задал вопрос N, подавая ему чашку чая.

Ходжа опустился на кошму и, поглядывая на нас своими ясными глазами, как будто собирался с мыслями.

«Давнее дело, ваше в.-скородие. Еще как Ташкент брали, пришел я со своим батальоном. Костромские мы будем. Много трудов войска приняли, пока до Самарканда не дошли, а оттуда погнали нас усмирять бухарца. Шли мы по кишлакам ихним к Каршам, а я за старшего при обозе был. Маленько замешкались мы, ушел отряд, а туркмены на нас и вдарили. Много народа тогда порешили, а меня как взяли на аркан, так и пригнали на базар в Гисаре, на манер, как бы скотину какую. Продали в скорости и попал я к хорошему хозяину. Богатый он страсть был и сам из купленных персюков. Обжился я у него; больше 5-ти лет прожил, стал он мне доверие оказывать, а потом и поженили меня. Красивую такую, тихую бабу мне дали, по сердцу она мне пришлась; ну, и дети пошли. Тянуло меня с первоначалу на родину, ну, а после, как зажил своим хозяйством, так и забывать стал. Слухи редко до нас сюда доходили, а только болтали на базаре, что замирение с урусами — с русскими, значит, пошло. Дальше приметил меня мир Гисарский и взял к себе. В люди вывел и большим человеком сделал. Стал тут улещать меня, прими, да прими нашу веру. Не хотел я в начале, а затем думаю: все едино, у всех Бог один, да и мулла мне сказывал, Спасителя они тоже больно почитают и Матерь Божью, все равно как мы. Принял я мухамеданство и стал ходить в мечеть. Большой мне почет уже был, а все мало казалось, все на душе спокойно не было. Вот я и надумал сходить к ихним святым местам в Мекку на поклонение. Детей уже у меня много было, четыре жены, как [196] полагается по закону, я имел. Сходил в Мекку, свет увидел и тут же чувствую, близки моему сердцу дети мои. Вернулся назад, ходжей называться стал и таким богатеем-баем зажил, что помещику жить так в пору. Сам Мир у меня в гостях бывать стал. А лета все шли, да так скоро, что оглянуться не успел, вижу уже стариком стал; сыновья подросли, поженились, внуки пошли, и такое счастье было, что и сказать невозможно. Только раз, лет десять тому назад, попал в наши места полковник какой-то, ну, и солдаты с ним. Тут же на моем дворе стали. Признался я ему, он и говорить.

«Давно уже вся твоя вина старина Царем прощена, потому манифестов за эти сорок лет много было, все прощали...» А потом, подумавши, добавил:

«А только все же ты грех совершил тяжкий, что веру, в которой родился, сменил, и, верь мне или не верь, а все же помни мои слова: счастлив ты теперь, богат, почетом пользуешься, только все это видимость одна, прахом она пойдет, и не найдешь ты себе под старость покоя потому, что совесть тебя мучить будет».

«И чтобы вы думали, как по писаному по его словам вышло: в начале болезни пошли в здешних местах: перемерли мои дети, внуки. Хозяйство в разорение пришло. Скотину, которую разворовали, а которая передохла. Весь кишлак вымер, и остался раб Божий Григорий — так звали меня в христианстве, как перст один доживать свои недолгие дни на свете».

— А ты бы, старик, сходил бы к священнику в Самарканд, да исповедовался, все же душе легче будет, — заметил N, прерывая рассказ.

«Ходил я, ваше-скородие, винился, а нет все-таки душе успокоения. Эпидемию батюшка наложил, потом исповедался и причаститься сподобился. Начальству тоже заявку сделал — наказание чтобы понести, а только полковник, комендант тамошний, лишь посмеялись. Иди, говорит, старик, — нечего древние дела ворошить..., прощены они Государем».

«И вот, ваше благородие, нет у меня сил назад к русским своим идти. Так и привязало меня к здешнему месту, да к могилкам детей моих. Здесь же и я сложу свои старые кости. Да и правду сказать, и идти мне некуда, нет в России ни родных, ни близких — все здесь схоронено. Богу молюсь, в [197] грехах каюсь каждочасно. Никто в мой кишлак не заглядывает, тихо и спокойно мне здесь...»

Мы долго молчали, обдумывая только что слышанную страницу из истории человеческого бытия.

Освещенная серебристым блеском луны среди двора виднелась коленопреклоненная фигура старика, с белою, как снег, бородою. Тяжело вздыхая и в полголоса бормоча какие-то молитвы, он в них искал покоя, которого не имела его больная душа, подавленная воспоминаниями далекого и безвозвратного прошлого.

ГЛАВА VII.

(Юрчи-покойники).

Где-то далеко влево виднелось в тумане Кокукское ущелье, через которое проходит дорога на Байсун. Утро было какое-то сырое и серое.

Богатый, весь закрытый густою листвой растительности, открылся перед нами кишлак Юрчи, бы в пай когда-то отдельным бекством, а в настоящее время служащий лишь местопребыванием местного амзекдара. Река Сегри-даг-Дарья, глухо журча, катила свои воды, дающие возможность населению засевать огромные участки рисовых полей. Вместе с реками Дашти Новат-Дарьей и Регар-Дарьей она дает жизнь богатым местам, лежащим по их течениям, среди которых очень давно возникли торговые города Регар, Сары-Джуй, Дашты-Новат и Сары-Ассия. Необходимость защищать свои, на диво обработанные, поля, вызвала в давнее время достройку крепостей в Регаре, Сарыджуе и Сары-Ассии. Над ними, выделяясь белой полосой, по краю горизонта высились снежные горы Гисарскаго хребта, среди которых ясно вырисовывались огромные вершины Кола-Ширая и Мос-Кола-Хоя.

Значительный базар в Регаре был еще почти пустой, когда мы выехали на его площадь. Обсыпавшиеся стены старой калы, покрытые зарослями деревьев, представляли из себя вид старого заброшенного сада, а дувальные стены уже не имели того грозного вида, которым они когда-то пугали кочевников, не раз делавших попытки напасть на этот богатый город.

«Здесь, тюра, недолго стоять будем, чай пить можно — больно вода хорошая, — соблазнял нас Мирахур». [198]

— Он прав, не грех чайку попить, — согласился почти сейчас же N, любивший делать частые привалы.

Мы стали около Караван-Сарая.

— Однако, как много всяких мешков с зерном, — указал он на внутренность двора.

«Да, тюра, все рис — его здесь больно много продают. Чиновник русский проезжал и все покупал. Теперь снова повезут его в Термез. Каждый год туда все отправляют. И хорошую цену дают. Пшеницы также много, но только ее мало покупают. Говорят, русские сарбазы не любят есть хлеб из пшеницы.

— Ну, это, положим, не оттого...

«Кстати, не правда ли, это большая странность? На продовольствие Туркестанских войск привозится из России ржаная мука и лишь почему-то разрешается подмешивать небольшую часть пшеничной муки. Ведь если взять ее стоимость, то с перевозкой ржаная мука обходится едва ли не дороже пшеничной. В отношении питательности, вероятно, пшеничная гораздо лучше.

— Да, это правда, согласился я. Сколько знаю, части пограничной стражи, покупающие муку сами, все время довольствуются пшеничным хлебом, и люди их очень хвалят его, не желая и думать о черном хлебе. Надо полагать, что присылка ржаной муки и гречневой крупы в Туркестан один из остатков старины, до которого еще не добрались.

— Это, вы, верно, но только я слышал, что вопрос о муке, обсуждался еще при командующем войсками генерале Иванове, а затем все же окончательно решен не был в нужном направлении.

«Здесь, тюра, также и гранат много; из кишлака Дашты-Новот привозят. Там, в горах, их целые леса растут», — нарушил молчание Мирахур.

«Очень здесь богатое амлекдарство», — облизнулся он, вероятно, вспомнив доходы амлекдара.

«Прежде Бек особый здесь жил, но потом сделали из бекства амлекдарство и присоединили его к Гисарскому бекству». Сам Куш-Беги им управляет, — с почтительностью в голосе, добавил он, тревожно оглянувшись по сторонам. После эмира первый человек Астанакук Куш-Беги, и нет его выше во всей Бухаре».

— А это больше бека? — спросил я, заинтересовавшись. [199]

«Куш-Беги немного, вот настолько», — указал он на палец, — меньше самого эмира. Захочет, жив человек — скажет слово, и нет человека. Взгляд бросит, и возвеличил из ничтожества. Распалит его сердце Аллах гневом, и большой человек, амлекдар, мирахур делается несчастным байгушем.. Впрочем, сами тюра увидят пресветлого Гисарскаго Куш-Беги, а теперь нам уже пора ехать».

Отдохнувшие лошади бодро двинулись вперед, шагая особым шагом пустыни, носящим у туземцев название юрги и похожим, отчасти, на иноходь.

Глубокие арыки, со светлой журчащей в них водою, пересекали нашу дорогу, порою заставляя наших коней принимать освежающую ванну. Вдали перед нами расстилалась, казавшаяся бесконечною, дорога, пролегавшая по широкой равнине, на которой виднелись обозначенные густыми трупами растительности многолюдные кишлаки. Наш проводник ехал сбоку, внимательно все время всматриваясь в казавшихся темными точками всадников, от которых нас отделяло еще с добрый десяток верст дороги. Постепенно точки эти стали увеличиваться, и через полчаса езды мы подъехали к каравану, медленно двигавшемуся нам навстречу. Полная тишина царствовала в этом караване, и, медленно подвигаясь вперед, перед нами вырисовывались десятка полтора всадников. Чернобородый, статный узбек ехал впереди, опустив глаза в землю и будто не замечая нашего присутствия, направляя свою лошадь прямо по дороге, не сворачивая в сторону.

— «Ах, тюра, надо скорей съехать с дороги, — заговорил первым мирахур. — Мои слабые глаза не доглядели, кто едет нам навстречу».

Я невольно повернул лошадь и, остановившись невдалеке от дороги, стал рассматривать встречных.

«Бек едет какой-нибудь?» — спросил N, придержав также своего коня. «Вот интересно посмотреть, как они ездят».

— Нет, тюра, это не бек, — каким-то серьезным тоном ответил Мирахур, понижая голос. «Пусть тюра не смотрит. Не хорошо смотреть».

— Вот, глупости, да отчего бы не посмотреть!..

«Это, тюра, едут люди, окончившие счеты с жизнью и находящиеся на земле последний раз в пути, чтобы потом предстать перед лицом Аллаха». [200]

«Что за пустяки он рассказывает?» — возмутился было N, но, тотчас же, не договорив своей фразы, замолк на полуслове.

«Это мертвые, тюра», — чуть слышно шепнул мирахур, поднимая обе руки к своему лицу и закрывая ими его.

Мертвые! уже ушедшие в иной мир, но, по странному обычаю, продолжающее свое существование на земле.

С невольным ужасом мы всматривались в открывшуюся перед нашими глазами необычайную картину. Земляного цвета бескровные бородатые лица казались восковыми фигурами, посаженными на коней. Держа в поводу лошадей, на которых сидели покойники, важно ехали человек 7—8 узбеков один за другим, со своими страшными товарищами. Ноги мертвых всунутые в стремена и палка, привязанная к седлу и к спине покойников, придавали им издали вид живых людей, но резкий трупный запах, распространявшийся вокруг, сразу разрушал эту иллюзии. Покачиваясь из стороны в сторону, мертвые фигуры как-то жалко, беспомощно иногда шевелились встряхиваемые не равномерным ходом лошадей. Казалось, что мертвые закрытые глаза видят через опущенные веки, и с одной стороны не было сил отвести свой взор от них, а с другой, какое-то жуткое донельзя тяжелое чувство начинало мною овладевать.

Два, четыре, шесть, с ужасом в душе, пересчитывал я встречных путников, и будто как камень свалился с души, когда последняя группа мелькнула передо мною.

«Какая страшная и тяжелая картина. Просто как кошмар какой-то. Никогда мне не приходилось видеть такого ужаса. Что это такое? — Задал разом, целый ряд вопросов N.

«Я ведь под Тюренченом был. Мертвых достаточно видел, но ни разу они на меня не производили такого гнетущего впечатления, как эти. До сих пор, внутри какая-то пустота и ужас».

«Это, тюра, умершие. Мы всегда хороним своих умерших в одном месте, и каждый род, каждое племя имеет такое место с давних времен. Часто люди уходят далеко от этих мест на кочевку, но все же когда возвращаются назад, поклониться праху предков, то привозят с собою и всех умерших в течение года. Здесь недалеко есть могила святого Хазрета Вахшивара. Около него старинный мазар. Больше чем тысячу лет, когда еще Эмир Абду-Муслим, строил мечеть в Дебене, жил святой человек в этих местах, и с тех пор, все племя [201] Локай, к которому и я принадлежу, хоронит своих мертвых на кладбище, рядом со святым. И легко говорят лежать им рядом, так как, Хазрет Вахшивар, любимец Пророка молит Аллаха о прощении сделанных ими на земле не хороших дел. Куш-Беги Гисарский, каждый год приезжает поклониться его могиле, и много народа съезжается сюда из далеких мест потому, что Хазрет Вахшивар имеет большую силу перед Аллахом».

«Давно, очень давно, жил он на Вахше, откуда был родом, и будто горная, светлая река, так протекла его жизнь в полной чистоте помыслов. Любил он Аллаха при жизни и высоко поставил его Аллах надо всеми мертвыми после смерти». Аллах Акбар, Рахмани Рахим, забормотал он слова о величии Творца, одинаковый по своему значению, на всех языках мира.

ГЛАВА VIII.

(Гисар).

Вырисовываясь на горизонте и отливая нестерпимо белым кристаллически-светлым тоном снеговых вершин, вдали на самом краю горизонта, виднелись искрившиеся на солнце, снежные горы Гисарскаго хребта.

Оставив влево долину реки Сурхана и перевалив через небольшую гряду, мы выехали в долину реки Кафернигана, вытекающую из ледников Гисарскаго хребта и образующую широкую плодородную долину, которая по мере приближения к Аму-Дарье постепенно суживается.

Каферниган, в переводе, означает неверное чудовище, так назвал народ эту многоводную, быструю реку, несущую с огромной скоростью свои мутные волны, вместе с массою камней и земли, смываемых с Гисарских гор. Порою утихая, шум воды сменяется слабым журчанием, когда таяние ледников или горные дожди превращаются, то разом с громким ревом вновь вспенивается поверхность реки, и шум прибывшей воды далеко разносится по окрестностям. Ежегодно сотни трупов несет Каферниган в дар Аму-Дарье, смывая туземцев при переправах через него. Отсутствие мостов, изменчивость дна при большой глубине, вместе со страшно быстрым течением делают переправы через реку крайне опасными. Попавшая на [202] стремнину лошадь с всадником, будучи не в состоянии удержаться под напором воды, падает, и тогда уже никакие силы в мире не могут спасти переправлявшихся. С страшною силою подхватывает река свою жертву и, бросив на камни, немилосердна долго крутит среди них, будто торжествуя победу, а затем, разом перебросив через перекат, вновь несет к новому водовороту вместе с огромными глыбами камней.

За начало Кафернигана принимается обыкновенно река Раунит-Дарья, вытекающая из гор недалеко от города Кафернигана — места, где по преданиям проживало какое-то огромное чудовище вроде дракона, пожиравшего людей. Имея много небольших притонов, с обеих сторон Каферниган более полугода полноводен и для переправ трудно доступен. Желая прийти на помощь населению, много лет тому назад, Якуб-Кушь-Беги- Мир Гисарский, построил у города Кафернигана мост через эту реку, который и является единственным на всем ее протяжении.

В долине Кафернигана находятся города Файзабад, Каферниган, Дюшамбе (на реке Зигди-Дарье, вытекающей из Ворзобского ущелья), Гисар и Кобадиан; из них Гисар лежит у впадения реки Ханеке-Дарье, проходящей через ущелье Пава-Дюль-Дюль т. е. след Дюль-Дюля, так назывался мифический конь Имама-Шир-Али, племянника пророка Магомета; ущелье это образуется горными хребтами Баба-Тау и Гази-Малек.

Среди долины на высоком холме, господствуя над окружающей равниной стоит старая гисарская крепость, имевшая в свое время крупное значение, как неприступная сильно укрепленная резиденция владетельных Гисарских Миров.

Возвышаясь более чем на 50 сажень, старые стены ее далеко видны вокруг. Осыпавшиеся зубцы, обвалившиеся амбразуры, груды мусора вокруг наглядно указывают, что ее роль уже закончена, и в настоящее время она является уже не грозной твердыней, а лишь остатком старины, среди которой живет теперешний владыка Гисара Астанакул Куш-Беги — гроза всего здешнего края.

Три стены, одна другой выше поднимаются, опоясывая тремя ярусами высокую гору; спиралью вьется между ними узкая дорога, въезд на которую внизу закрывают массивные ворота, расположенные между двумя высокими башнями; следы ядер, выщербивавших стены и пробивших дыры в толстых [203] полотнищах ворот, служат видимым доказательством, что Гисарская цитадель перенесла не одну осаду, являясь местом, где по долгу отсиживались Гисарские Миры, обороняясь от наступавших киргизских орд и от полчищ бухарских эмиров, тщетно стремившихся покорить этот богатый, свободолюбивый и труднодоступный край. Тысячи страниц истории Бухары заполнены описанием походов в Гисарский край, сотни раз собирали свои войска Бухарские эмиры и, войдя в союз с Балхскими ханами, нападали на Гисарскую землю, всеми силами стараясь захватить невзначай своего непокорного соседа. Но судьба не хотела, чтобы Гисар сделался бухарским владением, и каждый раз неудачи преследовали союзников. Чуть не ежегодно в начале 19-столетия Насрула-Хан, Эмир Бухары ходил в Гисар и всегда возвращался из-под него лишь с большим срамом.

Гордо возвышался на вышине Гисарской крепости флаг Гисарских миров, происходивших из знатной фамилии Кенигас и считавших себя не только равными, но и несравненно выше и знатнее фамилии Мангитов, к которой принадлежали Эмиры Бухары. Находясь в родстве с независимыми мирами Каратегинским, Кулябским, Бальджуанским и Бадакшанским, отделенные высокими горными цепями от Бухарских владений, они издавна, сознавая свою силу, считали себя вполне справедливо непобедимыми,

С давних времен неприступность Гисарской долины поставила Гисар в особое положение, благодаря которому он играл крупную роль в истории Бухары.

По сказаниям иранцев, творческой силою Ормузда были вызваны к жизни целый ряд областей и городов, в числе них был также город Гисар и Шадуман.

Взойдя в состав государства Бактрийского, Гисар затем упоминается в перечне городов Индо-Скифских. С появлением в II. веке до Рождества Христова на Оксе племен Скифских и Саков, он является крепостью, охранявшей долину, в которой по свидетельству китайских путешественников жила народность, называвшаяся былыми Гунами и поселившаяся в то время почти по всему течению Великого Окса. Лишь кое-где в недоступных высоких горных хребтах встречались остатки древних Иранцев.

В религиозном отношении места эти, пережив культ огня, затем подпали под влияние китайской культуры, и постепенно [204] учение Будды, распространившись по всей этой части Средней Азии, сделалось преобладающим среди местного населения в течении нескольких веков, а затем в свою очередь под влиянием переселения народов уступило место древней религии Вед, которую исповедовали скифские и славянские племена. Христианство, зародившееся в Палестине и нашедшее себе большое число последователей, выбросило из своей среди оппозиционные элементы, создавшие ряд ересей, не признанных первою церковью, гонимых и искавших себе место в отдаленных странах Средней Азии, что привлекло также сюда знаменитого Нестория, основавшего самостоятельную несторианскую церковь, быстро упрочившуюся и нашедшую огромное число адептов среди племен, живущих в теперешних Семиречье, Туркестане, Бухаре и Афганистане. Остатки памятников христианской эпохи свидетельствуют о его значительном развитии.

Скифы, Сарматы и Саки, усвоившие многое из несторианства в смешении религий Вед перенесли свои смешанные обрядности и верования на Великую Российскую низменность, куда они перешли под напором нового всплеска переселения, выбросившего монголов из Азии, занявших их прежние места. Следом за ними мусульманство, распространявшееся быстро по всему Востоку, стало вытеснять остатки христианства и буддизма, превратив Гисар в один из местных центров мусульманства, которое, окрепнув, завоевало прочное положение в настоящее время, подавив все остальные вероучения и широко распространившись среди масс населения, лишь в самой незначительной части принадлежащего к некоторым старинным мусульманским ересям. При этом необходимо отметить век Чингиз-Хана и его преемников, отличавшихся самою широкою веротерпимостью, хотя и в их время ислам распространялся сам собою, приобретая постепенно огромное число последователей.

Пережив эпоху религиозных движений, лишь краем своим слегка захвативших этот край, Гисар за то долгое время являлся пунктом, где происходили кровопролитные мятежи, долгие осады и свирепые беспощадные избиения покоренных. Внук Тамерлана Эмир-Мусуд, сын султана Махмута, первый записал свое имя на страницах истории Гисара, захватив в свои руки эту крепость и начав отсюда свои мятежные военные действия против своего отца—повелителя. Целый ряд исторических лиц затем побывал в Гисаре, из которых должны быть отмечены: [205] Шейбани-Хан (1508 г.) и Бабур-Хан (1528 г.), оба знаменитых эмира, много сделавших для культурного развития всего края, хотя параллельно этому Гамза-Султан при Измаил-Шахе и Абдула-Султан при эмир Абдулахе долгое время воевали с окрестными странами, разрушая все культурные начинания. В 1590 году страшное бедствие — моровая язва распространилась по краю, и Гисар весь буквально вымер. Но оправившись снова начал свою жизнь, все время соперничая с Бухарой до тех пор, когда под прикрытием русских штыков войска эмира не взяли его с бою, после чего владетельный, последний Гисарский мир был низложен, и Гисар, окончив свое самостоятельное существование, был присоединен к Бухарским владениям, превратившись в одну из Бухарских провинций.

Но Гисарцы не могли сразу забыть своей самостоятельности и сравнительно вольной жизни. Тяжелая рука Бухары, наложенная на Гисар, давала себя чувствовать, и партия недовольных произвела новый ряд кровопролитных мятежей, подавленных бухарским правительством с особою беспощадною суровостью. Зная, что Гисар поддерживается самостоятельными мирами Кулябским Бальджуанским, Каратегинским и Бадакшанским, эмирское правительство выработало особую систему, начав немедленно ее выполнение низложением всех миров Восточной Бухары. Действуя где силою оружия, где хитростью, а где и подкупом, в сравнительно короткое время одного десятилетия весь Гисарский край и бекства Восточной Бухары были твердо закреплены и включены в Бухарские владения, а на место родовых миров, ведших свои родословные от Александра Македонского, были назначены во все города чиновники эмира, слепо повиновавшиеся центральному правительству и державшие в страхе подвластное население. Отдаленность и труднодоступность края и необходимость иметь на месте лицо, облеченное особыми полномочиями, вызвали назначение в Гисар особого наместника эмира, со званием Кушь-Беги, которому и были подчинены все беки Восточной Бухары.

Сильный духом, умудренный обширным опытом, настойчивый и решительный Астанакул, двоюродный брат эмира, был назначен Гисарским беком, а вместе с тем и возведен в высшее звание Кушь-Беги с подчинением ему всех бекств Восточной Бухары.

«Твердая рука у Астанакула Кушь-Беги, нет у него жалости к провинившимся»; так воспевают в своих песнях киргизы [206] сурового наместника... «Будто Джул-барс идет он тихо по следам непокорных и, настигая их, словно волк, хватает за горло, выжимая как давильный камень все имущество неповинующихся... Как вихрь пролетают по недоступным горам и ущельям его люди, разыскивая преступников. Но трудно, ох как трудно жить и покорным... Тяжелая рука могучего пресветлого Кушь-Беги давит народ, не давая ему ни минуты отдыха»...

— Личность, во всяком случае, историческая, — рассказывали мне знатоки Бухары: Кушь-Беги 85 лет, и 50 лет он продолжает без перерыва играть крупную роль в Бухаре. Хотя он и живет далеко от Бухарской столицы, но влияние его на все дела огромно» ².

Переправившись несколько раз через быстрые многоводные притоки Кафернигана, мы, наконец, увидели Гисарскую крепость, стоявшую на высоком холме, у подножия которого широко раскинулся город. [207]

Тенистые заросли садов красивыми куртинами выделялись среди темных построек. Арыки, наполненные водою, гулко журчали по камням, приводя в движения несколько мельниц, устроенных в прилегающем к городу кишлаке. Масса конных и пеших попадалось по дороге, направляясь в Гисар.

— Сегодня базар будет, оттого и народ идет, — пояснил Мирахур; — большой базар. Армянские купцы есть, русским товаром торгуют.

Поворачивая по улицам, мы проехали мимо длинного ряда лавок с мануфактурой. Несколько старинной постройки мечетей и медресе виднелись в различных местах города. На одном из перекрестков улицы стояла какая-то группа туземцев, одетых в яркие, преимущественно красного цвета, халаты. Толстый, чернобородый таджик отделился от нее и, почтительно отвешивая кулдук (поклон), подошел ближе.

«Пресветлый Куш-Беги поздравляет тюра с благополучным прибытием в Гисар. Как здоровье, полковник, и благополучно ли было путешествие?»

Мы поблагодарили и справились, когда можно будет видеть его превосходительство.

— Можно, можно, Куш-Беги ожидает вас, — засуетился татарин-переводчик. — Только надо немного отдохнуть. Пожалуйте за мной!

И, вскочив на коня, он устремился вперед. Целая свита разного люда двинулась за нами следом, придавая нашему въезду особенно торжественный вид. Толстый таджик, в знак особенного почтения, держась за стремя моей лошади, шел пешком, неуклюже переваливаясь и спотыкаясь благодары страшно высоким каблуком сапог. Проехав несколько улиц, нас снова встретила такая же, как и первая группа, высланных для принесения приветствия чиновников, увеличивших еще более нашу свиту.

— Скоро ли, наконец, мы доедем? — недовольным тоном заворчал N.

— А вот сейчас, сию минуту. Вот сюда, — указал переводчик, на широко растворенные ворота какого-то двора. «Это посольский дом. Надо немного отдохнуть, а потом уже можно будет ехать в калу».

Неизбежный достархан, расставленный на большом столе, представлял собою знакомую картину. Приведя себя немного в [208] порядок, мы только что присели к столу, как вновь появился переводчик в сопровождении незнакомого бухарского чиновника.

— Куш-Беги кланяется вам лошадьми с седлами и попонами, — перевел переводчик речь чиновника.

— Надо посмотреть лошадей, — конфиденциально добавил он. Мы вышли на террасу. Два красивых вороных жеребца, под расшитыми шелками попонами со сбруей, унизанной серебряным набором, грубо отделанной бирюзой, стояли среди двора в поводу, у державших их нукеров.

«Поблагодарите его превосходительство за внимание, но я нахожу неудобным принять такой подарок, — ответил N.

— Что вы, что вы, — замахал руками и заволновался переводчик, — Куш-Беги живет по старине, и отказом вы его кровно обидите.

Сев на лошадей, мы поехали по направлению к крепости, видневшейся невдалеке. Откуда-то взявшаяся свита двигалась за нами следом, создавая красивую конную трупу. Впереди ехал местный есаул-баши (полицеймейстер) с длинной палкой в руках — знак его должности. У ворот крепости выстроенная рота, при двух офицерах, отдала честь, взяв на караул. Я поздоровался; отчеканивая последний слог и сливая всю фразу ответа, как-то враздробь ответили солдаты и в тоже время, к нашему несказанному изумлению, где-то, почти над нами, послышался глухой звук пушечного выстрела. За ним второй, третий. Огромные клубы белого дыма вылетали из жерла старинных орудий, стоявших на площади, около которых суетилось несколько седобородых солдат.

— Здесь нужно слезать и идти пешком, таков обычай. У ворот гость всегда слезает с лошади, чтобы оказать почет хозяину.

— Помните наши старые боярские обычаи; они ведь отсюда с востока пришли к нам, — пояснил N.

Мы двинулись вверх, по винтом вьющейся, широкой дороге, обе стороны которой были покрыты толпою народа, собравшегося посмотреть на томашу. У верхних ворот крепости новая группа встречающих и новые церемонные речи. Тесные внутренние дворы старинной крепости и крытые переходы между ними были полны мелким служилым людом, состоявшим при Куш-Беги. Огромная высокая комната, устланная коврами, с небольшими решетчатыми окнами, слабо освещающими ее, казались, благодаря отсутствию меблировки, еще больше. [209]

Высокого роста худощавый старик, в золотом парчовом халате, встретил нас среди нее. Совершенно серебряная борода и немного трясущаяся голова и руки указывали на глубокую старость Владыки Восточной Бухары. Согнувшись чуть не до земли, переводчик передал нам приветствия Куш-Беги. Небольшой колченогий стол и три стула, поставленные около, были любезно указаны нам. Мы сели. Живой по темпераменту старик быстро заговорил:

«Куш-Беги рад всегда видеть русских офицеров. Но пусть они не обижаются, что я не могу предоставить им тех удобств, к которым они привыкли».

N рассыпался в благодарностях, а я принялся рассматривать Куш-Беги, о котором пришлось так много слышать. Из-под дорогого парчового халата виднелся другой, дешевого ситца; порыжевшие старые сапоги как-то плохо гармонировали с драгоценной звездой из крупных бриллиантов, видневшейся на халате. Сомнительной чистоты скатерть на столе и исключительно местного производства сласти невольно вызвали удивление скромности обстановки, этого, едва ли не самого богатого после эмира, человека в Бухаре.

И как будто отвечая на мои мысли, Куш-Беги сказал:

«Вероятно, вы ожидали у меня видеть везде большую роскошь. Но я старик и живу по старине; я родился при такой обстановке, и, правда сказать, не привык к вашим порядкам жизни. Они меня стесняют, как и этот стул, на котором я сижу сейчас. Все зависит от привычек, и хотя многие у нас стали заимствовать различные новые обычаи, но я по старине, как родился, так и умру».

«Может быть, гости выпьют чего-нибудь?»

Ей люди!! возвысили он властно голос.

Моментально несколько раболепных фигур бесшумно появились и поставили перед нами стаканы мутноватого чаю.

— Вот вы смотрите, что моя комната без мебели, несколько минут спустя указал он глазами на помещение. У меня много есть русских вещей. Если хотите посмотреть, то я вам покажу, поднимаясь со стула, сказал Куш-Беги. Вот сюда!

Мы, пройдя два, три перехода, очутились перед запертою дверью, которую Владыка восточной Бухары открыл собственноручно, вынув связку ключей из кармана нижнего, порядком изношенного халата. Огромная комната была буквально заставлена сплошь вся, как мебельный магазин или лавка [210] старьевщика. Чего тут не было. Какая-то мебель, поставленная друг на друга; венская коляска, мраморные умывальники, бесчисленное число канделябров, ламп и часов, все это видимо стояло давно без всякого употребления.

— Вот это подарил мне военный министр Милютин. Этот подарок Великого Князя. Это министра Ванновского.

Громкие имена сопровождали демонстрацию этой своеобразной кладовой-музея.

— Но, только все ни к чему не нужно. Человеку не нужна вся эта роскошь. Лучше жить проще. — Тем более что и жить осталось мало. Скоро, скоро Азраил придет требовать к ответу за сделанное на земле. — Хотел бы перед смертью видеть Мекку. Но эмир не разрешает выехать. Вот уже 20 лет, как я живу в Гисаре, никуда не выезжая ни разу кроме Каратага, куда переселяюсь на лето.

— Простите, что может быть я утомил вас показыванием этого хлама, презрительно сказал Куш-Беги, кивнув головою на вещи. — Мы можем перейти по соседству в комнату, где я всегда провожу время.

Небольшое помещение 6-7 аршин длины и ширины. Несколько камышовых циновок, на земляном полу полугруда ватных одеял, в углу на разосланной войлочной кошме куча подушек. И ничего больше. Мы были невольно поражены отсутствием всякого комфорта в жизни человека, расходующего до сотни тысяч рублей ежегодно на содержание мечетей и медресе в Мекке, а также и на путешествия паломников из Бухары.

«Не разрешит ли нам Куш-Беги, пользуясь временем пребывания в Гисаре, посмотреть на тюрьмы и преступников»?

— Вас и это интересует? Охотно даю разрешение. Есаул Баши покажет вам все, а кстати если хотите, то можно показать также и как наказывают преступников; там есть разбойники, которых нужно повесить, я откладывал до большого базара, но раз почетные гости хотят видеть, то я сейчас же сделаю распоряжение.

Не желая быть очевидцами казни, страшной по своему выполнению, мы поспешили отказаться, поблагодарив за внимание. Куш-Беги несколько удивленно посмотрел на нас и крикнул есаула Баши. Откланявшись и еще раз, поблагодарив за любезность, мы двинулись по узким переходам, спускаясь, куда-то все ниже и ниже. Темные коридоры едва освещались небольшими [211] бойницами в толстых стенах. Спертый горячий воздух затруднял дыхание. Еще несколько ступеней вниз, и мы очутились в сводчатых подвалах, где лежа и сидя виднелись темные человеческие фигуры. Лязганье кандалов нарушало тишину.

— Здесь сидят совершившие небольшие преступления, — удовлетворил нашему любопытству переводчик. — Один год, два не больше. Вот тут, уже идут разные преступники — указал он на несколько человек, прикованных за шею к стене, в следующем подвале, где воздух до того был пропитан миазмами, что трудно было дышать. Еще ниже освещенный косыми лучами солнца, падавшего сквозь узкую бойницу, виднелся какой-то колодезь, казавшийся бездонным.

— Здесь опускают самых важных преступников, и кто раз попадет в этот колодезь, уже назад не выходит живым, — с боязливым шепотом добавил переводчик.

Как бы в подтверждение его слов, откуда-то снизу слышались слабые стоны.

— Просто волосы становятся дыбом от этого ужаса, возмущенный всем виденным запротестовал N .— Лучше выйдемте скорее отсюда. Неужели этих несчастных никогда не выводят на воздух?

— Нет, не выводят, они все здесь, как видите, делают, от того и воздух не хороший, — равнодушно ответил привыкший к таким картинам переводчик.

Подавленные всем виденным, передав в пользу заключенных наше пожертвование, мы, лишь выбравшись на воздух, освободились от кошмарного ужаса всей виденной картины.

А еще говорят, что Бухарское правительство по требованию нашего Министерства Иностранных Дел, реформировало свои тюрьмы, — возмущался N. На деле же выходят все одни слова. Не даром, Куш-Беги сам говорит, что во всем живет по старине.

— Но, попробовал я возразить, я слышал, что прежде хуже было.

— Ну, я сомневаюсь. Клоповник, как был, так и остался в полной неприкосновенности. И, кроме того, вероятно нам показали тюрьму с лучшими условиями, надо полагать, что есть еще и свои домашние застенки, куда ни чей посторонний глаз не заглядывает. Не даром у них частенько случается: был человек и вдруг как в воду канул, потребовали по делу к Беку, а он уже больше не вернулся». [212]

Осмотрев несколько старинных медресе и мечетей, построенных в очень старинную эпоху, одна еще при Абду-Мыслиме, мы заглянули в торговые ряды, где среди русского мануфактурного товара, виднелись груды шелка-сырца, окрашенного во все самые яркие цвета. Куски белой шелковой материи, вроде чечунчи, лежали почти на всех прилавках.

— Это местная гисарская работа, шелковые материи, изготовленные таким способом, очень прочны, износа ими нет, — сообщил один из армян-торговцев. — Если угодно, то можно не дорого купить.

— Пожалуй, я куплю несколько штук различного шелка — сторгуйте для меня, — сразу решил N, увлекаясь материями.

— Да и для меня тоже. Через несколько времени, увлекшись покупкой, мы уже были владельцами шелковых материй, достаточных для открытия небольшой лавочки, добавив к ним по несколько экземпляров старинных кольчуг, сабельных клинков и щитов, в изобилии предложенных нам одним из туземцев.

— Где они достают такие вещи? спросили я довольного сделанной продажею узбека.

— Тюра хочет знать где? Но Гисарский край велик. На каждой миле есть старые калы, курганы, остатки строений. Не надо только быть ленивыми, и можно найти этого добра сколько угодно. Есть место одно в горах, где говорить, сражалось войско Исландера. Его Македони много воинов положили спать вечным сном в сырую землю, и лежат они, в воинском убранстве, при оружии, засыпанные песками пустыни. Лишь стоит ветру сбросить легкий пласт песку, как видны их кости, одетые в медные панцири. Француз проезжали в прошлом году, и наш аул очень много ему оружия продал. Но только Македони не любят, чтобы их часто тревожили. Наш Ишан говорил, что можно только один раз в год собирать все то, что открыто ветром. Молитву против нечистого духа Иблиса также прочесть следует. Если Тюра хочет, я покажу им это место, когда будем ехать, так как есаул Баши приказал мне провожать Вас до Курган-Тюбе.

Д. Н. Логофет.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Военный Сборник» № 1

2. Астанакул Куш-Беги сын эмира Бухары Насрула-Хана, родился в 1829 году от жены его, персиянки, которая будучи в периоде беременности, разгневала эмира, произнесшего формулу развода так называемый «Талак» и подарившего ее Аббас-Бию. Разведенная жена, лишь после рождения сына, названного Астанакулом, и признанного эмиром своим сыном, была отправлена из дворца. Астанакула же передали для воспитания другой жене-матери Музафер-Хана; занявшего впоследствии престол. Мальчики все свое детство провели вместе, отличаясь большою дружбою и пользуясь оба горячей любовью эмира, отдававшего предпочтение Астанакулу. Говорят, что он долго колебался, кому из них двоих оставить престол Бухары, объявив лишь перед самой смертью Музафера-Хана своим наследником. Дружба детства, связывавшая Астанакула с эмиром Музафером, была причиною, что он, как близкий родственник, не подвергся преследований, а наоборот остался в числе приближенных эмира, пользуясь его милостями до самой смерти Музафера-Хана, признавшего его братом.

При восшествии на престол нынешнего эмира Астанакул, уже бывший в чине парваначи (генерал-лейтенанта), сыграл значительную роль, скрыв от народа болезнь и смерть Музафер-Хана, до прибытия Сеида-Богодур-Хана из Кермине, чем предотвратил могущие быть беспорядки. Но знающей обычаи Востока Сеид-Богодур-Хан не сразу поверил своему дяде Астанакулу, думая, что сообщением о смерти отца, последний заманивает его в ловушку и в начале отказался приехать, но Астанакул, явившись к нему, высказал свою преданность и передал ему золотую печать эмира Бухары, после чего племянник прибыл вместе с дядей в Бухару, где Астанакул объявил одновременно о смерти эмира и о восшествии на престол его преемника Сеида-Богодур-Хана, сохранившего благодаря этому особую признательность к своему родственнику, возведенному в высшее звание Куш-Беги.

Нельзя также не упомянуть, что Астанакул поразительно был похож на покойного эмира Музафер-Хана, в силу чего ему крайне легко было завладеть престолом, а лишь природная честность остановила его от этого шага, на который склоняли Астанакула многие приближенные, желавшие в свою очередь создать себе положение.

Текст воспроизведен по изданию: "Через Бухару". Путевые очерки по Средней Азии // Военный сборник, № 2. 1910